Где-то в недрах моего компьютера лежит текст, начинающийся этой фразой. Я начала его писать в тот день, когда мне стало понятно, что будет происходить в ближайшие пару недель, а возможно — и месяцев. Я не могла сказать тебе этого вслух. Ты еще не знала того, что знала я. И прежде чем обрушить на тебя правду, я должна была дождаться результатов МРТ, которые покажут, сколько у тебя есть в запасе — месяц, неделя, пару дней…

Я всю ночь мысленно говорила с тобой. Тебе было больно и страшно, и я уже которую ночь спала с тобой рядом, даже во сне не прекращая гладить тебя по спине. В эту ночь я не могла спать. Я кожей ладоней чувствовала монстра, сжирающего тебя изнутри. Мне казалось, что я чувствую, как опухоль растет. Вот сейчас. В эту минуту. Пока у меня под ладонями ходуном ходят ребра. Пока твои легкие пытаются справиться со своей работой. Пока сердце в бешеном темпе гонит кислород по венам. Пока ты еще ничего не знаешь….

К утру я поняла, что не смогу молчать и села писать. Я тебя никому не отдам… 

С того дня прошло три месяца. И я ни разу не смогла перечитать то, что писала в тот день. Я выплеснула в бездушный файл всю свою боль, все обиды на несправедливый мир, всю злость и все отчаянье. Я знала, что до последнего дня твоей жизни я не смогу себе позволить ни одной слезинки, ни одной минуты страхов, ни одного неуверенного взгляда. Потому что с этого дня мы остаемся жить втроем — ты, я и твоя смерть. И я хочу как можно дольше оставаться в своем доме хозяйкой. У нее еще будет свое время. Но не сегодня. И не завтра.

…Когда мы встретились в первый раз, я совсем ничего о тебе не знала. Ты вошла в мою жизнь телефонным звонком от знакомого фонда. Ты уже была в пути в Киев из Макеевки. Где-то в маршрутке, под Полтавой. Здесь тебя ждал Институт рака, непонятные перспективы — и никого, кто мог бы о тебе позаботиться. Собственно, меня просили только помочь тебе с жильем и встретить на вокзале. Я знала, что тебе 17 лет, что у тебя онкология и что ты передвигаешься в коляске. Все. 

Знаешь, когда мы в первый раз смогли сесть и поговорить в хостеле, меня поразила твоя улыбка. Совершенно искренняя. Без тени страха или боли. И абсолютное спокойствие, с которым ты говорила о том, что ногу тебе, скорее всего, ампутируют. Но это же не страшно. Главное, что ты останешься жить. А протезы сейчас хорошие — можно будет даже танцевать научиться. 

Именно эта твоя безмятежность и умение убедить всех вокруг, что у тебя все отлично, и сыграла самую важную роль в том, что я не слишком присматривалась к тому, как ты живешь. Прости меня, малыш. Я очень виновата перед тобой. Если бы еще тогда, почти год назад, я не полагалась бы на твое "все хорошо" и смотрела внимательно, возможно, эта история закончилась бы по-другому. Но я все пропустила. Прости меня. 

С тобой приехал твой папа. Неказистый мужчина с характерными интонациями бывшего наркомана. Он, собственно, и не скрывал, что отсидел какой-то срок и что у него в прошлом были проблемы с наркотиками. Но это в прошлом. Сейчас он — единственный взрослый, который рядом с тобой. И я видела, как ты его любишь. И как он искренне беспокоится о тебе. 

Остальное я узнала потом. Слишком поздно. Когда ничего уже нельзя было вернуть назад… Долгие месяцы я оплачивала квартиру возле Института рака, помогала с документами, покупала расходники и лекарства, но ни разу не усомнилась в твоем вечном "у меня все хорошо, не переживайте". Невозможно было не верить. Ты так искренне улыбалась. Всегда. Даже на фотографии в палате на третий день после операции. Улыбалась и складывала из пальцев знак "вива". Ты верила в свою победу. И ни на минуту не сомневалась в том, что впереди тебя ждет длинная и счастливая жизнь. 

На Пасху ты впервые переступила порог моего дома. Бледная до прозрачности, с маленьким рюкзачком на спине, на костылях, но все с той же улыбкой. Даже в этот вечер ты продолжала улыбаться. Просто потому, что была рада меня видеть. За час до этого был телефонный звонок. Совершенно не пасхальный… Твой папа сорвался. Нет, не в этот вечер. Значительно раньше. Он тратил на наркотики все, до чего мог дотянуться, ходил по чиновникам и фондам, просил деньги на лечение больного ребенка, а ребенок тем временем лежал на очередной химии один. Он приводил домой сомнительных типов, он несколько раз ронял тебя из инвалидного кресла на асфальт, он пропадал неделями и появлялся в невменяемом состоянии. Ты молчала. Потому что он обещал закопать тебя, если ты кому-то пожалуешься. А ты продолжала говорить, что у тебя все хорошо. В тот вечер он пришел домой совершенно невменяемый, повалил тебя на пол и начал бить ногами. Он требовал отдать ему те деньги, которые еще оставались у тебя на карточке. Ты завернулась в одеяло, чтоб смягчить удары, и ждала, когда это прекратится…

В этот вечер мы впервые говорили с тобой о тебе. Не о болезни. Не о лекарствах. О тебе. О том, как счастливо ты жила до девяти лет, пока была жива мама. О том, как после ее смерти никто из родственников не забрал тебя к себе жить, и ты оказалась в детском доме. Как к вам туда приезжали спонсоры и привозили мороженое, а вы, получив свою порцию, бежали переодеться, чтоб вас не узнали, и становились в очередь по второму кругу. Как твою подругу по детскому дому усыновила американская семья, и как вы все радовались, что она будет счастлива. И как приемные родители запретили ей общаться со старыми друзьями, чтоб она побыстрее влилась в новую жизнь. И как ты нашла ее в соцсетях совсем недавно, и какой у нее дом, какие мама с папой. Как закончилось финансирование и детский дом расформировывали. Это ты была уже подростком. И как ты уговорила дедушку забрать тебя домой. И как была счастлива. Как пахнет твоя комната в его доме, и какие обои ты хочешь поклеить на стенке. Как появился в твоей жизни папа, которого ты не знала всю свою жизнь. Он отсидел два срока — за убийство и за разбой, и вышел только год назад. Как он прошел реабилитацию, как ты им гордилась. Как хвасталась друзьям, что у тебя есть папа, который любит тебя и заботится о тебе. Как врачи в Донецке, когда у тебя заболела нога, назначили согревающие компрессы и грели остеосаркому до тех пор, пока не лопнула кость. Как ты узнала о своем диагнозе, и как вы вместе искали, где тебе смогут помочь… И как пару месяцев назад твой папа превратился в монстра… Я слушала и думала о том, как я перед тобой виновата. Я, взрослая и умная. И совершенно слепая. Все это время я была радом с тобой. На расстоянии телефонного звонка или в получасе езды. И я ничего этого не видела. Прости меня, малыш. 

Тогда я не еще не догадывалась, что ты останешься в моем доме навсегда. Я планировала решить вопрос с папой, найти тебе помощницу по хозяйству и отвезти на съемную квартиру. Вот только дать тебе пару дней отогреться и подлечить кашель. За следующие пару дней кашель не прошел, и я повезла тебя на рентген, потому что боялась воспаления легких. Ты тоже боялась. Тогда нам казалось, что пневмония — худшее, что сейчас может произойти. Тебе же проходить следующую химию, а сроки поджимают. Ты не слышала, как я просила — что бы ни показал рентген, не надо говорить девочке. Пусть думает, что это бронхит, а мы со всем справимся.

Ты не видела снимка. Слава Богу, ты его не видела. Там не было пневмонии. Но и легких не было тоже. Небольшой кусок верхней доли одного, изъеденный мелкими метастазами. И сплошное белое пятно ниже, и такое же белое пятно там, где должно было бы быть второе. В этот вечер я улыбалась еще шире, чем ты. Мы вместе радовались тому, что это не пневмония. Я не могла тебе сказать. Потому что теперь нужно было срочно делать КТ, чтобы понять масштаб катастрофы. Потому что после слов "ты умираешь" надо будет добавить: "Но у нас есть еще полгода", —  или: "И у тебя есть не больше двух недель. Подумай, с кем ты хочешь успеть попрощаться". Твой лечащий врач отказался от тебя сразу, едва увидел рентген. Он сказал, что тут пара недель от силы, и он ничем не может помочь. Совсем ничем. Нет, КТ не сделает. Нет, консультативное заключение не напишет тоже. Ты была пациентом стационара. Он свою работу сделал — вот последняя выписка. До свидания. 

Ты этого не слышала. Хорошо, что не слышала. Ты в это время пыталась подружиться с моей собакой и обменивалась сплетнями с моей средней дочкой. Мысль о том, что вы родились с разницей в одну неделю, слушаете одну и ту же музыку, говорите на одном языке, сводила с ума… Ты смеялась, шутила, выбирала платье на выпускной, красила брови, резала овощи на салат, спрашивала обо всем на свете, а я знала, что на самом деле тебя уже почти нет. 

Те врачи, с которыми я успела поговорить, в один голос говорили: хоспис. Все были готовы в этом помочь. И я знаю, что это был бы самый лучший из всех доступных вариантов. И что я проведывала бы тебя там каждый день. И что это было бы правильно. Но я не смогла…

Я смотрела на тебя и повторяла про себя: "Я никому тебя не отдам". Тебе за твои 18 лет и так пришлось несладко. Я не знаю, как ты осталась такой чистой, домашней и светлой, учитывая твою жизнь. Я не знаю, в каком источнике ты черпала оптимизм и любовь к жизни. К жизни, щедро отсыпавшей тебе всех бед, каких только смогла. Я просто не могла заставить тебя пройти еще и это. Ты не заслужила того, чтобы свои последние недели провести на казенной койке, глядя в белый потолок и ожидая конца. Я пыталась представить — и не могла. Вот я привезу тебя туда — и оставлю. Ты положишь вещи в тумбочку, ляжешь на кровать и будешь знать, что никогда больше с нее не встанешь. Разве что пройтись по коридору. Ты будешь смотреть на весну за окном и знать, что никогда не понюхаешь вот ту ветку сирени, не потрогаешь ладонью молодую траву, не пойдешь купить мороженого за углом. И когда ты будешь умирать, рядом с тобой не будет никого, кто будет держать тебя за руку и говорить о том, что любит тебя. Я не смогла… 

Я молчала еще целую неделю. Прости меня. Это было единственное время, когда я тебе врала. Для меня было важно не обманывать тебя. Ни в чем. Потому что доверие — самое ценное, что у нас было за это время. Но я молчала. Ждала МРТ и мучилась от того, что время начало обратный отсчет. И своим молчанием я краду у тебя драгоценные дни, которые ты могла бы провести так, как это было нужно. Осознанно. Понимая, что у тебя их осталось не так много. Я очень боялась, что ты не успеешь попрощаться с теми, кто тебе дорог. Не успеешь сделать какие-то важные для тебя самой дела. Не успеешь получить от жизни то, до чего еще можно успеть дотянуться. Прости. И если уж совсем честно — я очень боялась этого разговора. Очень. Я знала, что ты испугаешься. Но не знала, найду ли нужные слова, чтобы тебя утешить. И не знала, простишь ли ты меня за то, что именно я скажу тебе: все, что ты прошла за эти полгода, было зря.

Знаешь, нам с тобой очень повезло. У нас с тобой была Таня. Нет, она не была твоим лечащим врачом эти полгода. Но именно она была тем доктором, благодаря которому весь остаток твоей жизни был без боли, страха и максимально комфортным. И это она была тем человеком, который избавил меня от необходимости самой сказать тебе, что "это конец". Когда она объясняла тебе, что именно показал снимок, я просто сидела рядом и держала тебя за руку. Она могла бы, наверное, ничего не говорить — ты ведь все поняла, когда она вошла в дом. Ты знала, что она привезет результаты МРТ, и ждала ее весь день. И боялась этого разговора. Потому что боли усилились. Потому что слабость накатывала волнами. Потому что появились непонятные приступы тошноты. И ты надеялась, что это — не рецидив. И в глубине души понимала, что это именно он. 

Но ты хотела знать правду. Таня спросила тебя — точно ли ты хочешь знать. Ты хотела. Маленькая храбрая девочка...

Ты внимательно все выслушала и переспросила:

— Я умираю? 

И только после этого заплакала. Это был первый и последний раз, когда я видела, как ты плачешь. И знала, что мне нельзя плакать вместе с тобой. Потому что наплакаться я еще успею. Потом. Одна. В квартире, в которой больше никогда тебя не будет. А сейчас нам нужно жить. И радоваться каждой минуте, которая у нас есть. Тем более, что минут этих у нас осталось не так много. 

Тебе хватило десяти минут. Десяти минут, после которых ты вытерла слезы и спросила: 

— Но я же могу надеяться на чудо? Я понимаю, что медицина мне помочь не может. Но верить я могу? 

Мы больше никогда не говорили о смерти. Никогда. Мы говорили о жизни. И о чудесах.

Каждый день мы планировали не только то, что будет сегодня. Но и то, что мы оставим на завтра. Я чувствовала себя Шахерезадой, которая рассказывает бесконечные сказки, оставляя самое интересное на следующую ночь. Я надеялась, что мы так сможем отвоевать еще один день. И еще один. И еще. Главное, чтобы ты хотела этого "завтра". Чтобы ты верила: оно настанет. 

Мы часами гуляли, пока ты еще могла дышать самостоятельно. Мы ели шашлыки. Мы нюхали распустившиеся цветы вишни, а потом сирень. Мы купили тебе первый в твоей жизни кружевной лифчик и смешную блузку. Мы делали маски для лица в два часа ночи. Мы запускали в небо воздушные шарики и пили кофе во всех встречных кофейнях. Мы строили планы и знакомились с удивительными людьми. Ты запуталась в новых знакомых и перестала различать их по именам. Зато хорошо запоминала, кто чем занят. Ты открывала для себя совершенно других людей. Которые живут не только для себя и семьи. Которые меняют этот мир к лучшему. Которые делают невероятные вещи. 

— Это правда? — был один из самых частых вопросов, которые ты мне задавала. Правда, что вот эта смешная девушка усыновила больного ребенка и, похоже, скоро заберет еще одного? Правда, что люди, которые приезжали сегодня, работают в "Океане Эльзы"? Вот прямо там? И диск действительно подписали специально мне? Правда, что этот парень — настоящий доктор? Совсем настоящий? А почему с ним так весело? А эта девушка действительно была в плену? Слушай, ну она же не похожа. У нее яркая блузка, она смеется и рассказывает забавные истории. Так разве бывает? А у Риты правда недавно умер муж? И она приезжает, чтобы сварить мне суп? А почему она не плачет, ей же, наверное, трудно. Да? Это правда мое дерево? Вот совсем мое? А девушка, которая его посадила, меня же не знает. Это действительно магнолия? Самая настоящая? Леся, это правда то, что на коробочке написано? Это же "Пандора". Это же кучу денег стоит. Это правда мне? 

Ты открывала для себя мир заново. Мир, полный чудес и теплых людей. Мир, в котором твои школьные учителя азартно режутся с тобой в "дурака" и пытаются встать в планку возле твоей кровати. Мир, в котором доктор после дежурства приезжает приготовить тебе тортик и салат с креветками. Мир, в котором незнакомый парень на улице дарит тебе букет цветов. Не потому что ты в инвалидном кресле и с трубочками, торчащими из носа. А потому что ты светишься. Светишься счастьем и какой-то такой внутренней красотой, описать которую не хватит никаких слов. Мир, в котором мы вместе хохочем над комментариями под твоей фотографией "вывсеврете, не может тяжело больной человек так выглядеть". Мир, в котором десятки незнакомых с тобой людей делают каждый твой день еще ярче прошлого. Мир, в котором есть любовь.

Мои друзья, безусловно желающие мне добра, говорят, что я должна постараться не очень к тебе привязаться. Потому что ты-то уйдешь, а я-то останусь. И ты не одна такая в этом мире. И если я сейчас сломаюсь, то кто поможет другим? Я умом понимаю их доводы, но только умом. Я люблю тебя так искренне и отчаянно, как только можно любить того, кого боишься потерять. Не только за себя. За всех тех, кто не долюбил тебя за всю твою жизнь. За твою маму, которая так рано ушла. За твоего папу, который угробил и свою, и твою жизнь. За родственников, которые, не дрогнув, отдали тебя в детский дом. За всех в твоей жизни. И за все эти годы…

Мы засыпаем, обнявшись. И каждый вечер я боюсь, что проснусь, обнимая холодное тело. Я знаю, что однажды так и будет. Но каждый вечер надеюсь, что еще не завтра. В одну из ночей ты сквозь сон прижимаешься ко мне и говоришь: "Я люблю тебя, мамочка". Только в последний день своей жизни ты скажешь мне "Мама Леся". Почти в шутку. А я так ни разу и не рискну сказать тебе "доченька". Ни разу, когда ты меня слышишь. Я знаю, как ты любила свою родную маму. И мне неловко не перед тобой — перед ней. И только в последние часы, когда ты уже не сможешь меня услышать, я буду гладить тебя по голове и шептать: "Не бойся, доченька. Ничего не бойся. Я тут, я никуда не денусь. Я с тобой". 

Я немного пишу о тебе в Фейсбуке, и ты каждый раз поражаешься тому, скольким людям ты интересна. Сколько людей желает тебе сил и думает о тебе. Ты перечитываешь комментарии вслух и не веришь, что это о тебе. Ты знаешь, что ты не одна. И уже никогда не будешь одна…

Я стараюсь, чтоб ты не замечала, как потихоньку сдается твое тело. Каждому изменению в ритме жизни можно найти свое оправдание. Погода сегодня такая. Вот, смотри, я тоже сегодня весь день сплю. Ничего, завтра у нас сил будет больше. Ничего, что тошнит. Это клубнику мы плохо помыли. Сейчас уколю — и полегчает. Я такое тоже себе колола, когда отравилась. Это не обморок. Это ты просто резко встала. Голова закружилась. Ерунда, со всеми бывает…

Ты живешь. Жадно. Наверстывая все то, чего у тебя не было раньше. Открывая для себя новые возможности и новые интересы. Я не успеваю за тобой. Иногда мне хочется сказать: "Лерка, ну давай сегодня посидим дома. Я так устала!" А потом мне становится стыдно. Потому что у тебя может не быть никакого завтра. И если мы не поедем смотреть лошадей сегодня, то мы не успеем этого уже никогда. И я не прощу себе этого. Потому что ты очень хотела…. 

Чуть больше чем за сутки до твоей смерти мы сидим с тобой на выходе из квартиры и решаем, стоит ли ехать на концерт. Ты уже пару недель как не можешь дышать без кислородного концентратора, а каждое движение вызывает приступы удушья. При каждом таком приступе у тебя начинается паника. Мы учимся с ней справляться. Ты молодец. Ты держишь меня за руку, и я в десятый раз повторяю: "Главное — не бойся. У нас это уже было. Мы каждый раз справляемся. Только не паникуй. Дыши. Это как когда тонешь. Расслабишься — вода тебя вытолкнет. Запаникуешь — пойдешь на дно. Ты можешь. Не бойся. Держи меня за руку. Не бойся". 

— Ты точно уверена, что поедем?

— Я не знаю.

Самое сложное — дорога. Портативный кислород слабенький, а стационарный в машине не подключишь. Он поедет с нами в багажнике. Вместе с инвалидным креслом.

— Еще две минуты. Я подышу.

Ты очень боишься лифта. В замкнутом пространстве воздуха совсем нет. Портативка не спасает. Какие-то 30 секунд, но решиться на них почти невозможно.

— Дай телефон.

На экране моего телефона появляется текст: "Я не буду говорить, буду писать, чтоб дыхание экономить".

— Готова?

Переключаемся со стационарного кислорода на портативный. У меня от страха трясутся колени. Но я знаю, что еще сутки-двое — и ты не выйдешь за пределы квартиры. Надо хотя бы попробовать.

Владик бережно берет тебя на руки. Он заменил тебе в эти дни не то отца, не то старшего брата. Ты любишь его и ему доверяешь. Рядом с ним не так страшно. Лифт. Мучительно долго. Мы задыхаемся вместе. Все. Все. Лавочка перед домом. Сейчас будет легче. Голова болит... Потерпи. Сейчас дам таблетку. И на ходу будет легче — мы окна откроем. Потерпи. 

На месте нас уже ждет переноска. Стационарный кислород врубается почти на полную. Аккуратно. Садись. Дыши. Легче? Губы розовеют, на лице появляется подобие румянца. Ты улыбаешься. Доехали. Все хорошо...

Ты помнишь, какой был вечер? Сколько было улыбок. Сколько теплых слов. Какая была музыка… Помнишь? Ты была очень счастливой в этот вечер. В последний счастливый вечер. Господи, как хорошо, что мы решились…

А потом настало завтра. Последнее завтра в твоей жизни. И ты не могла уже даже пошевелиться толком. Весь день проваливалась в сон, разговаривала с кем-то, кого не видела я, и хотела только одного — отдохнуть. Ты очень устала, моя девочка. Ты прожила намного дольше, чем нам обещали самые смелые прогнозы. Ты сделала больше, чем это можно было себе представить. И просто очень устала... И я знала, что сегодня придется тебя отпустить. 

Мир подарил тебе последнее, что мог: ты ушла во сне. Тихо и светло. Ни разу не проснувшись и не испугавшись. Я просидела рядом с тобой почти до рассвета. А потом легла рядом, обняла и уснула...

Мое завтра наступило. Твое — уже нет. За эти полтора месяца ты изменила не только меня. Ты изменила многих, кто встретился на твоем пути за это время. Надеюсь, что ты успела это понять.

…Через несколько дней после похорон мне позвонила незнакомая женщина. Она читала о том, как мы с тобой живем и как справляемся. И это дало ей силы не отдавать в хоспис умирающую сестру. Она поверила, что сможет справиться. И звонила сказать за это спасибо. Не от себя. От сестры. И не мне. Тебе, малыш.